Я лежал спиной на траве в лесу. Это был небольшой сосняк за городом, в часе с небольшим ходьбы от моего дома. Не спеша я перешел горбатый пустырь между Петровской Балкой и Пневматикой, по кривым, знакомым с детства тропкам; затем, спустился вниз пологим скатом оврага, минуя городскую свалку; и наконец, поднимаясь наверх, к великой своей радости увидал верхушки высоченных сосен. Уже будучи наверху я отдышался, разглядывая городскую многоэтажность вдалеке. Красиво! Но я уже давно не любил этот город. Город — тоже не любил меня…
К своему изумлению я обнаружил, что соснячок-то — значительно вырос вверх! Да, последний раз я был здесь лет пятнадцать назад с Полиной… Да… Я был здесь с Полиной…
Пройдя еще минут пятнадцать по тропинке, я вошел в лес. Лес, который тянулся длинными стройными рядами сосен. Я шел, наслаждаясь воздухом и шорохом высокой травы под ногами, пока не набрел на небольшую полянку. Я поднял голову вверх. Медленно опустился на корточки… И наконец, я сбросил на мягкую траву свое измученное тело… В считанные секунды меня окутал покой. Как же давно я не ощущал ничего подобного! Этот покой значительно отличался от городского. Этот покой шелестел верхушками сосен и доносил с разных сторон пение птиц. Когда-то я занимался певчими птицами и даже содержал их. Вот щегол затянул свое звонкое: “пить-пили-пить”. А вот уже зяблик :”пиньк-пиньк” с переходом на звонкую трель: “фьит-фьит-ля-ля-ви-чиу-кик”. Многие путают его пение с соловьем, но только не я… А теперь вдалеке: ку-ку ку-ку… конечно же — это серая крымская кукушка!
Я открыл закрытые было глаза и, щурясь, стал наблюдать за весенним солнцем, которое запуталось в колючих кронах сосен уже значительно ближе к западу… По руке щекотно бегали муравьи, но я не сгонял их. Пусть себе бегают…
Меня накрыло состояние сладкой полудремы, и я вдруг подумал: как было бы хорошо не возвращаться больше в этот проклятый город, где я лишний. Где я — обуза для всех. Где я всегда наедине лишь с этой падучей мразью, именуемой — эпилепсия. Она всегда была при мне… С детства, когда я стоя засыпал на несколько минут под дружный смех одноклассников, а потом ничего не помнил. Тогда меня это даже забавляло. Потом, годам к пятнадцати, появились первые припадки. Сковывала сумасшедшая головная боль, подкашивались ноги — и я падал куда-то… Все равно куда.
Но сперва это бывало очень редко и, постепенно, я привыкал жить с этим. Я жил, в конце концов! Со мной рядом были друзья и мама. У меня даже появилась Полина. Мы очень любили друг друга. Любили до беспамятства. Она никогда не оставила бы меня, если бы я сам не вынудил ее. Когда припадки стали повторяться с периодичностью в месяц-полтора, я ощутил ее боль намного острее своей собственной. Однажды, придя домой с разбитой головой и ободранными руками, я впервые попросил ее оставить меня. Я не мог выносить ужас в ее глазах, когда в очередной раз приходил в себя. Но она не уходила.
И вот пришел день, которого я очень боялся… Меня вежливо, заплатив зарплату за три месяца вперед, попросили с работы. Конечно, я не осуждаю их за это…
…И я начал пить. Сначала по чуть-чуть, а потом по-черному… Полина долго боролась, но в конце концов отступила. И я безмерно благодарен ей за это… Благодарен ей за все!
Сейчас я не пью совсем. Но мои припадки стали заходить в гости часто. Иногда по два раза в неделю. О, как я устал от того, что выйдя куда-нибудь, в магазин, например, я приходил вдруг в себя, лежащим где-то посреди дороги с искусанными губами и побитой в кровь башкой. И карманами почему-то обедненными ровно на мое скудное пособие… А то и без куртки… Я устал от усталости моей старой матери, которая скрывает свои недуги, чтобы помочь мне… Я устал от нечаянно услышанных разговоров моих родственников о разделе дома… И наконец, я устал от того, что я боюсь не смерти, как все нормальные люди, а своей убогой жизни… Мне уже даже не жаль себя.
…И вот теперь, лежа здесь, в лесу, и глядя вверх на величие сосен — я вдруг ощутил, что Я ОДИН! Что я пришел сюда, в лес, абсолютно один… А ОНА, проклятущая болезнь, осталась где-то там, в Симферополе…
Я давно не чувствовал себя таким счастливым. И я заплакал. Но не так как я это делал часто в последнее время ночью в подушку. Это был плач облегчения. Он долго трусил мою грудь, пока не затих… Так хорошо… Так легко…
И в этот момент я почему-то подумал о муравьях. Странно. Еще несколько минут назад они интенсивно щекотали мои руки и лицо, а сейчас я не чувствовал их. Я снова открыл глаза и привстал, чтобы взглянуть — куда же они подевались, эти маленькие трудяги леса… Но они оказались на месте. И их было очень-очень много — и на руках, и на ногах… А когда я встал совсем, то увидел… там внизу, где я все еще лежал… как они бегают по моему улыбающемуся лицу… По моим открытым глазам…
…Кукушка уже давным-давно молчала…